10 февраля 109 лет назад родился лауреат Сталинской премии, народный артист СССР Владимир Зельдин
ФУРОР В АМЕРИКЕ
— Владимир Михайлович, мало кто знает, что картина «Свинарка и пастух» (в Америке она демонстрировалась под названием «Они повстречались в Москве») чуть не получила «Оскара»…
— Кстати, стараниями замечательного Соломона Михоэлса, создателя знаменитого еврейского театра, которого потом расстреляли… (На самом деле Михоэлс был насмерть сбит грузовиком в Минске, — авт.)
Он ездил договариваться с американцами по поводу продовольственной помощи СССР, и он же привез в Америку нашу ленту. Мы должны были получить главный приз, но… не дали.
Я видел американскую рецензию. Картина там пользовалась успехом. Очень хвалили актерскую игру, музыку. Сочиняли небылицы, что у меня шикарный особняк в Москве и под окнами меня ждут толпы влюбленных девушек…
Я недоумевал: какой там особняк?! У меня ничего не было. Я жил в театре на малой сцене вместе с тараканами, крысами и мышами.
— Разве вы, после выхода картины, не ощущали себя популярным, узнаваемым? — Нет-нет, никогда не ощущал. Узнавали крайне редко. В жизни я не очень похож на своего героя – без подкрашенных усов, папахи и бурки.
Когда у меня был огромный успех после «Учителя танцев», наш знаменитый режиссер, народный артист СССР Алексей Дмитриевич Попов сказал: «Володя, смотри, чтобы у тебя не закружилась голова. Раз ты взял высокую планку, и в других ролях старайся ее не снижать».
Мне как-то запомнились эти слова. И потом у меня не такой характер! Мне никогда не проходило в голову в особые условия себя ставить… Всю жизнь повторял вслед за Пастернаком: «Быть знаменитым – некрасиво!»
— Но жилищные-то условия удалось улучшить? Или по-прежнему живете в своей «двушке» рядом с театром, про которую много лет назад остроумно заметил Геннадий Хазанов: «В таких «хоромах» может жить только очень хороший человек!»?
— (Смеется.) Квартирка и вправду маленькая, но я к ней привык. На одном из юбилеев меня поздравляли Владимир Владимирович Путин и Дмитрий Анатольевич Медведев. Спросили: «Что вам надо, Владимир Михайлович? Мы вам дадим квартиру!»
Я отвечал: «Ни в коем случае! Лучше отдайте ее какому-нибудь лейтенанту или капитану. А я уж как-нибудь доживу в своей двухкомнатной…» Понимаете, в ней хорошая аура, там очень дорогие мне люди бывали.
— В вашей автобиографической книге есть такая фраза: «Официальной карьеры я не сделал. Никогда не был пионером и комсомольцем, даже в партии и то не состоял…»
— Понимаю, о чем вы… Я действительно из тех, кто «не был, не состоял, не участвовал» — звания себе просить не ходил, не выпрашивал никогда и прибавок к зарплате.
Дело все в том, что юность моя пришлась на 1920-е годы — тогда членство в политических и общественных организациях обязаловкой еще, видимо, не стало, а неучастие в общественной жизни не квалифицировалось как криминал и не каралось так страшно, как потом.
Это позже стало чуть ли не обязательным условием твоего продвижения по карьерной лестнице. Хорошо помню недоумение нашего нового главного режиссера, когда он узнал, что ни я, ни актриса Нина Сазонова, ни Людмила Касаткина не являемся членами КПСС.
При этом служим в военном театре, который напрямую подчиняется Главному политическому управлению! Он не мог понять: как нам это удалось…
Кстати, есть на эту тему забавная и очень правдивая история из жизни Фаины Раневской. Уже в преклонных летах Фаина Георгиевна вдруг объявила, что хочет вступить в партию.
А когда потрясенные друзья спросили ее, с какой это вдруг стати, ответила: «Хочу узнать, что эта б…дь Марецкая на партсобраниях обо мне говорит». Партсобрания же были тогда «закрытыми», а решения порой там принимались судьбоносные.
Но лично меня эти «закрытые» разговоры никогда не волновали. Я не был диссидентом, но считал, что художник не может быть ограничен узкими рамками партийной дисциплины.
ЧУТЬ НЕ РАССТРЕЛЯЛИ СВОИ ЖЕ
— Изучая вашу биографию, я наткнулся на такой малоизвестный факт: во время войны вы угодили под суд за срыв спектакля. Что произошло?
— Мы должны были играть где-то в угольном районе, для шахтеров, а я на спектакль не поехал. ЧП! Дело происходило зимой, я лег накануне спать и элементарно угорел: печка у меня в комнате топилась дровами, а я, дурак, забыл на ночь открыть заслонку.
Если бы не мой товарищ, ростовчанин Коля Подзоров, командир местной эскадрильи, меня бы вообще уже не было в живых. Коля, случайно забежав ко мне утром, нашел меня уже без сознания, вытащил на воздух и кое-как откачал.
После этого — какой уж тут спектакль. Я в этот день еле ворочал языком. Но в театре решили, что я накануне просто выпил лишнего и с похмелья капризничаю. Ведущий актер театра — и не желает ехать к шахтерам!
В общем, отдали меня под суд. Не знаю, чем бы это кончилось: может быть, и посадили бы. Военное время! Сажали же за колоски. И тут Коля Подзоров снова меня спас: засвидетельствовал на суде, что я говорю чистую правду.
Беспартийному артисту, который капли спиртного не брал в рот (и все это знали), не поверили. А ему, боевому партийному летчику, не поверить не могли. Меня оправдали. Кстати, еще был случай – меня судили из-за спектакля «Учитель танцев». — Расскажите.
— 1949 год. У меня должен был быть спектакль в клубе за городом. А у моего друга Толи Грейнера (чемпиона СССР по боксу в полусреднем весе) был мотоцикл. Я сдуру возьми да скажи: «Давай я на твоем мотоцикле поеду на спектакль»
. На мое несчастье по дороге заклинило мотор… Добирался грузовыми машинами и, конечно, опоздал на 45 минут. Вся труппа и целый зал ждали только меня. Спектакль прошел здорово – на таком нерве, поскольку я сам был взвинченным, очень переживал.
А потом… Тогда была мода на общественные суды. 1949 год – довольно суровое время. На партсобрании меня пропесочить не могли, и тогда мне устроили образцово-показательный товарищеский суд коллектива.
Эту сцену стоило заснять на кинопленку – вышла бы, наверное, неплохая кинокомедия. Но знаете, что больше всего меня потрясло? Никто из моих коллег не то, что не заступился… Слова доброго не сказал.
Я был одним из ведущих актеров – играл и «Давным-давно», и «Учитель танцев», и «Укрощение строптивой».
По 25 спектаклей в месяц без замены и больничных! Никто не вспомнил об этом. Наговорили на меня столько. Дошли до того, что начали обвинять: мол, такие люди могут стать предателями родины.
— На полном серьезе? — Да! Так и сказали: шпионами! В общем, пришли к мнению, что меня «нужно расстрелять». Но кончилось тем, что начальник нашего театра генерал Паша Савва Игнатьевич сказал: «Ребята, что-то вас куда-то не туда понесло!»
Объявили просто выговор. (Смеется.) Тем не менее, эта история оставила неприятный осадок. Я понял: как все-таки наша актерская братия неискренна и не солидарна. Не все, конечно, но есть такие.
«УВИДЕВ АХМАТОВУ, ОБАЛДЕЛ»
— Многие выдающиеся люди прошли через вашу жизнь: вы вживую видели, как читает свои стихи Владимир Маяковский, встречались с Ильей Эренбургом. Анна Ахматова к вам заходила в гримерку. Прямо сюда заходила?
— Анна Андреевна даже не вошла, а стояла вот здесь… (Показывает.) Она неожиданно появилась в антракте «Учителя танцев» – ее наш режиссер Нина Антоновна Ольшевская, мама Алексея Баталова, привела. И даже не предупредила меня.
— Удалось пообщаться? — Да в том-то и дело, что нет. Я даже не встал – настолько обалдел… У меня чуть сердце не остановилось! Анна Андреевна долго-долго внимательно смотрела на меня. А я на нее…
Седая очаровательная величественная женщина. С каким-то своим внутренним миром, красивая невероятно! Стояла, облокотившись на полуоткрытую дверь, и даже не зашла сюда.
В то время уже вышло пресловутое Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», началась травля, ее и Зощенко втаптывали в грязь… Вы не представляете, что ей пришлось пережить! Как она это выдерживала?..
А Маяковского я действительно видел. Я учился на первом курсе, и он выступал перед нами, студентами, в Доме актера – в полуподвале около Триумфальной арки. Там была небольшая сцена, зрительный зал примерно на сто человек.
Помню, еще была бильярдная и буфет… Маяковский вышел на сцену – мощный, красивый, коротко подстриженный. Такой высокий, что казалось – подпирал макушкой потолок. Все зааплодировали.
Зал был битком — люди стояли вдоль стен, сидели на подоконниках. Мы такие каверзные вопросы ему задавали! А он мгновенно, остроумно парировал под всеобщий хохот и аплодисменты. А потом читал стихи…
Удивительный человек, колоритнейшая личность! Кстати, хороший ему памятник стоит на площади Маяковского. Очень люблю его лирику.
— В вашей гримерке столько раритетов… Папаха Махмуда Эсамбаева, икона из кастильской Ла-Манчи. Какие самые ценные для вас?
— Здесь случайных вещей нет. Вот эта настоящая бурка – подарок ВДНХ, портрет Есенина – от Коли Дроздова. Была у меня еще уникальная двустволка с дарствен
ной гравировкой, которую мне маршал Жуков подарил. Да вот продал ее в трудные времена. Зарплата маленькая, приходилось от получки до получки одалживаться в кассе взаимопомощи. Теперь жалею: зачем продал? И наградами всеми дорожу.
Я награжден тремя орденами второй, третьей, четвертой степени «За заслуги перед Отечеством». У меня три ордена «Трудового Красного знамени, орден Дружбы, орден испанского короля Хуана Второго – за сто пятидесятый спектакль «Человек из Ламанчи» в год 400-летия Сервантеса.
— Если не ошибаюсь, Хуан Второй еще вам подарил два ящика вина – белого и красного. А что вы с ними – непьющий — сделали?
— Поставил в костюмерной, приходили ребята-участники, и отмечали наш успех и юбилей Сервантеса.
«СЕГОДНЯШНЕЕ КИНО НЕ СМОТРЮ»
— Некоторые уверены, что у вас достаточно гладкая, благополучная актерская карьера. Все удачно сложилось – роли, успех… А вы-то как сами считаете?
— Гладкая и благополучная? Нет, я не баловень судьбы. За всем, чего я достиг, стоит большой труд, к тому же компромиссов так же, как суеты, искусство не терпит.
Никто мне ни в чем в смысле профессии не помогал — у меня не было блата, папы, который руководил бы театром, и в кинематографе не было своего режиссера…
Ведь, вы понимаете, наша профессия зависимая от многих обстоятельств. Тебя режиссер увидел, не увидел. Мне кажется, и моя фамилия сыграла такую довольно-таки негативную роль.
— Все-таки сыграла? — Думаю, да. Особенно в кинематографе. И в театре я бы мог больше сыграть. Например, мечтал о Сирано де Бержераке, Незнамове — в «Без вины виноватые», хотел сыграть в лермонтовском «Маскараде».
Но что теперь об этом говорить?! То, что сыграно – сыграно, во все, что делал, я вкладывал всего себя самого. Выходя на сцену, никогда не позволял себе играть «через губу», расслабляться. Театрального зрителя не обманешь!
— Могли бы назвать пятерку самых любимых своих роле в кино? — В первую очередь, конечно, назову Мусаиба Гатуева, пианиста Бориса Оленича из «Сказания о земле Сибирской». Эти два фильма Пырьева меня «сделали».
Люблю судью из детектива «Десять негритят» Говорухина, профессора Серебрякова в экранизации «Дяди Вани» Андрея Кончаловского.
Кстати, многие считают меня лучшим Серебряковым. Кончаловский пробовал на эту роль Завадского, Бабочкина, даже Герасимова. А остановил выбор на мне.
— Вы как-то признались, что в вас умер, не раскрывшись, неплохой комик. — Я вообще, как мне кажется, хорошо чувствую комедийную роль. С удовольствием играл в «Дуэнье», «Стрекозе».
— Очень хорош ваш «вор в законе» Резанный – в «Классике»… Небольшая, но колоритная роль! — А! Вася Резанный… Да, неплохой фильм получился. Никогда не думал, что зритель запомнит моего героя – я ведь не произнес в фильме ни одного слова!
— Кстати, как вам современное кино? Есть ли новые интересные предложения сниматься? — Нет, я не смотрю сегодняшнее кино. Предложений нет никаких. А даже если бы и были, я бы не согласился.
Сейчас на экране много темноты, ни черта не разглядишь, сплошное мелькание. Совсем нет крупных планов: не видишь ни глаз, ни внутреннего мира актера. Нет-нет, я неисправимый консерватор.
«САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ПОДАРОК – ЖИЗНЬ»
— Недавно Александр Ширвиндт пошутил по поводу своего возраста: «У меня старость средней тяжести». А вы как назовете свое состояние? — Лучше Пастернака, по-моему, никто на подобный вопрос не ответил.
Но старость –
это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
— Что больше всего не любите, не терпите в окружающих? — Не люблю, когда женщина в порыве чувств обнимает, целует и оставленную на щеке губную помаду своей же рукой вытирает. Просто ненавижу, я готов убить этого человека! Все остальное для меня по большому счету приемлемо.
— Стендаль утверждал, что жизни человека два двигателя – любовь и тщеславие. Вы согласны? — Мне кажется, в жизни самое главное — это любовь и… ошибка.
Потому что любовь – это все. И женщина для меня – чудо природы. Я их обожаю всю жизнь! Но стоит ошибиться – сразу полетит вся жизнь кверху тормашками.
— Ну уж с любовью-то у вас все в полном порядке. Вы были трижды женаты. Да и со своей супругой Иветтой Евгеньевной уже более пятидесяти лет вместе.
— С Ветой меня познакомил мой друг и коллега по театру Володя Сошальский. На заре туманной юности они вместе играли в фильме «Матрос с «Кометы» и были знакомы давно — в общем, Володя нас в каком-то смысле сосватал. Она закончила факультет журналистики МГУ и работала в Бюро пропаганды киноискусства редактором.
— Все журналисты знают: если хотите взять интервью у Владимира Зельдина, — убедите в этом его супругу…
— (Смеется.) Вета — моя правая рука, мои глаза, наконец. Как и прежние мои жены, Вета, я считаю, умнее меня, образованнее и эрудированнее — часто помогает советом, знает мои привычки, недостатки, желания, умеет скрашивать и сглаживать конфликты. Хотя, когда у актера в доме «свой» режиссер, это непросто.
— Как вы обычно проводите свободное время? — На даче в Серебряном бору — дышу свежим воздухом, гуляю.
Иногда смотрю телевизор, если соревнования интересные показывают. Читаю мало, потому что из-за неудачной операции у меня левый глаз совсем не видит. А так до 85 лет сам водил машину…
— И последний вопрос. Вы встречались с королями и президентами, у вас немалая коллекция театральных наград, редких орденов… Самая дорогая для вас награда какая?
— (Смеется.) Жизнь! Интересная, наполненная яркими событиями. То, что я еще могу выходить в свои 99 лет на сцену. Этого никто не делает. И я точно знаю: если Бог хранит меня, значит, я еще не все сделал.
